Теперь уже точно, все. Снос воронежского дома, в котором росли поколения нашей семьи, начиная с 1900 года, это вопрос пары недель. Чувство сложное. Сносится, ставшее ненужным, наше семейное укрытие от челюстей прошедшего "века-волкодава".
Сказали, что дубы, из которых построен вросший в землю дом, уже так окаменели, что их не берут стальные бензопилы...
Предки не ждали, выкупили себя из крепостной зависимости, занимаясь зимним извозом, как раз накануне "воли". Сыновей в семье рождалось много, здоровых, как на подбор. Вскоре они населили целый хутор, построили мельницу (прадед с сыновьями разобрали ее на дрова до прихода большевиков).
Все, конечно, сгинули на Соловках, раскулаченные. "Был хутор, а остался один гутор", - говорила одна из сестер бабушки. "Гутора", впрочем, тоже не осталось: обо всем молчали.
Из огромной семьи выжили только мой прадед, выучившийся на инженера, вовремя "отделенный" отцом, и в 1902-м переехавший в город с женой, и его младший брат, Григорий, сумевший в 1922-м, подростком, сбежать из обоза раскулаченных. Григорий стал геодезистом, потом - страшный немецкий плен: его самолет-разведчик сбили, он очнулся уже в концлагере. После войны, как пережившего плен, его никуда не брали на работу, спасли от голода племянницы. А потом он спасал их, когда людоедское "у нас нет плэнных, у нас есть только прэдатэли", пересмотрели и специалиста такого уровня тут же взяли в архитектурное управление. Он так никогда и не женился, стал главой семьи, добытчиком и защитником четверых вдовых дочерей старшего брата.
Это он пугал нас, умирая вернувшись в прошлое: "Там лошадь труп принесла, вы труп отвяжите, а лошадь накормите, лошадь-то хорошая, пригодится в хозяйстве."
Все это на фоне телевизора, в котором жевал кашу Брежнев.
Моя родная бабушка (ходят упорные слухи о том, что она была удочерена в младенчестве из еврейской семьи, слишком уж разительно внешне и внутренне отличалась от сестер и родителей) уехала поступать в Ленинградский медицинский и там познакомилась с Александром Фере, обрусевшим немцем, хирургом, моим дедом, который погиб в разбомбленном санитарном поезде на Курской дуге.
Бабушка потом отсидела семь лет (о чем в семье долго скрывали, как и национальность деда), вернулась с пошатнувшейся психикой.
Жили они с дедом поначалу в этом самом доме, на переулке, который менял названия трижды, как и страна... На фронт дед, прекрасный музыкант, как все местные немцы (предки Мстислава Ростроповича тоже из воронежского лютеранского прихода), уходил из этого дома. Сыграл что-то на пианино, усадив на его верх маму, поцеловал ее, поставил на пол и ушел навсегда. Мама до сих пор старается вспомнить, что же он играл, возможно, в выборе музыки был какой-то скрытый смысл, но не вспомнить: совсем маленькой была...
Глубоко под домом - большой погреб с круглым кирпичным сводом, в котором семья выживала, когда дом заняло немецкое командование. Они застрелили собаку Байкала и часто играли немецкую классику на нашем пианино. Звуки до погреба доносились. Потом они дали какое-то лекарство для умирающей в ледяном погребе трехлетней девочки... Если бы не этот порошок, завернутый в бумажку, меня бы не было. Простые, маленькие, обыденные вещи: кусок хлеба или сахара решали великий вопрос человеческой жизни или смерти.
Погреб также служил отличным бомбоубежищем, а потом пах яблоками, собранными с десяти наших старых яблонь. Антоновка, пепин кальвиль, их зарывали в песок, которым был устлан пол, они оставались хрустящими и пахучими до весны...
В этот дом мы с сестрой приезжали почти каждое лето из Грузии и для нас с сестрой его тенистый сад был символом свободы и огромной читальней: Майн Рид, Фенимор Купер, Лонгфелло, Тур Хейердал, Аллен Бомбар, Вальтер Скотт, Диккенс, Шарлотта Бронте, Конан Дойль, Новая история Европы итд, итп.
Яблоко и книга, и рассеянный сквозь листья солнечный свет. Долгие, ленивые, летние завтраки в саду за электросамоваром.
Здесь же, под яблонями, мои кубинские институтские друзья устроили для меня настоящую "свадьбу в Гаване", с ритмами салсы и испанскими переливами гитары, как обещанием будущих странствий. Семейного счастья это не принесло, хотя все обещания странствий - исполнились. Однако, это уже совсем другая история.
Дом опустел, в нем впервые за неполные 120 лет полная тишина. Все разъехались. Кто - в Грузию, кто - в Британию. В России опять небезопасно и неуютно. История не учит народы, но учит отдельные семьи.
Мне кажется, даже когда снесут дом, кирпичные своды погреба, глубоко под домом, останутся, и археологи будущего станут гадать, что же тут раньше было. А будет Память. Она всегда впитывается в кирпич и камень. Память это то, что не берут и стальные бензопилы...
Поэтому сделаю то единственное, что могу. Облеку память в слова. Уже и название пришло из Ниоткуда: "Улица Мандельштама", которой в Воронеже нет и не будет. Он жил совсем рядом, на соседнем, точно таком же "лающем переулке", и я точно знаю, как грают там на тополях вороны в феврале, и как хрустит под ногами синий снег...
Это важно.
В эти незримые радиоволны памяти я погружаюсь у своего английского камина, украшенного еловыми лапами к Рождеству...
Все теперь странно связалось.
Прощай.
! Орфография и стилистика автора сохранены
