В марте 1812-го, в Москве, которая вскоре запылает, родился Герцен.
Дом Яковлевых сгорит, выехать из города семья не успеет. Сам Наполеон приказывает Ивану Александровичу (отцу Герцена, когда того приведут пред императорские очи) отвезти письмо русскому царю.
Пока отец семейства поневоле выполняет историческую миссию, наполеоновские драгуны (в тех войнах еще было место благородству) препровождают юную возлюбленную Яковлева - Генриетту-Вильгельмину-Луизу Гааг с новорожденным Александром Герценом, а также всю их бездомную теперь челядь, в одно из многочисленных яковлевских имений.
...Самым сильным потрясением детства для Герцена станет повешение пяти декабристов и ссылка остальных. Четырнадцатилетний мальчик очень лично, очень глубоко пережил это политическое событие. Это тем более странно, что воспитывался он в очень консервативном доме своего отца на Тверской (где потом разместился Литературный институт, Герцен называл этот дом "странным аббатством").
Именно тогда Герцен с закадычным другом Огаревым поклялись они на Воробьевых горах – любимом месте их игр- в том, что положат всю свою жизнь за справедливость и за свободу родины от унизительного крепостного рабства. Обычный юношеский идеализм, мало ли кто в чем клянется в отрочестве! У Герцена с Огаревым эта детская клятва станет смыслом жизни и ее проклятьем.
Прошли годы.
...В тишине гостиной лондонского особняка Orsett House гулким, тяжелым сердцебиением отмеривали время огромные напольные часы. В полумраке не сразу можно было заметить сидящего в кресле человека. Взглядом, страшным в своей неподвижности, человек смотрел в темнеющее окно. Он уже жалел, что вообще приехал в этот город и не знал еще, что будет тут делать.
В его жизни уже были Москва, Санкт-Петербург, Пермь, Вятка, Владимир (три последних - местА ссылки российской), потом - Париж, Ницца, Флоренция, Лозанна, Брюссель, Женева (места европейской "ссылки"), теперь вот – еще и Лондон.
Годы 1851 и 1852-й оказались самыми тяжкими в его жизни: в кораблекрушении погибли его мать и десятилетний, глухонемой сын Коленька, возвращавшиеся с лечения в Швейцарии домой, в Ниццу. Прибытия их с нетерпением ждали, был уже накрыт стол...
За него так никто и не сядет, за минуты реальность превратится в жуткий сон, от которого невозможно пробудиться: бешеная скачка в наемном экипаже, морг, опознание трупов...
Незадолго до этого Герцену пришлось пережить измену любимой.
Жена увлеклась его соратником – неким Гервегом, социалистом и поэтом, которого, вместе с женой Гервега Эммой, Герцен приютил у себя в доме. Натали призналась мужу во всем, умоляла простить.
Герцен простил, но потребовал, что Гервеги немедленно выехали из его дома. Потом все развивалось как в пошлейшей пьесе: покинутый любовник шантажировал Герцена дуэлью, угрозой самоубийства. В итоге, предал дело широкой огласке.
В европейских гостиных тяжелыми шмелями жужжали самые невероятные домыслы об отношениях Герцена, Гервега и Натали. Вскоре Герцен потеряет и жену: беременная, опозоренная, так никогда и не оправившаяся от гибели сына, она заболеет чахоткой и умрет от преждевременно начавшихся родов, не выживет и младенец...
Именно тогда во Франции, где свирепствовала реакция после подавления Третьей французской революции, Герцену дают понять, что известный русский вольнодумец – persona non grata.
Однако Лондон не препятствовал его прибытию (скажем так), Герцен потом напишет потом об этой британской готовности предоставлять убежище иностранцам:
"Англичанин не имеет особой любви к иностранцам (...) но за право убежища он держится; безнаказанно касаться его он не позволяет так точно как касаться до права митингов, до свободы книгопечатания".
Однако у него - никаких иллюзий: "сумрачная среда чужой и неприязненной страны, не скрывавшей, что она хранит свое право убежища не для ищущих его, а из уважения к себе".
Решил: что ж, пусть будет Лондон, не все ли равно. О том, чтобы вернуться в свой особняк на Сивцевом Вражке, лучше было вообще не думать.
Герцен полностью отрезан от России, и это он считал самым невыносимым и усугубляющим его одиночество.
Европейские дела интересовали и волновали его, но только дела российские могли так переворачивать душу, так заставлять трястись от возмущения и сопереживания. Но появилось время наблюдать, сопоставлять. Медленно Альбион раскрывает перед иностранцем свои смыслы...
"Два краеугольных камня всего английского быта: личная независимость и родовая традиция".
"Грубость нравов английских выводит француза из себя, и она действительно противна и отравляет лондонскую жизнь, но за ней он не видит той суровой мощи, которою народ отстоял свои права, того упрямства вследствие которого из англичанина можно делать все, льстя его страстям – но не раба, веселящегося галунами своей ливреи, восхищающегося своими цепями, обвитыми лаврами".
"Видит ли француз пьяных, дерущихся у кабака и полисмена, смотрящего со спокойствием постороннего и с любопытством человека, следящего за петушиным боем - он приходит в неистовство, зачем полисмен не выходит из себя, зачем не ведет кого-нибудь в au violan. Он не думает о том, что личная свобода только и возможна, когда полицейский не имеет власти отца и матери, когда его вмешательство сводится на страдательную готовность - до тех пор пока его позовут”.
И еще – об Англии: "уверенность, которую чувствует каждый бедняк, затворяя дверь своей темной, сырой конуры, изменяет взгляд человека. Конечно, за этими строго наблюдаемыми и ревностно отстаиваемыми правами иногда прячется преступник- пускай себе. Гораздо лучше, чтобы ловкий вор остался безнаказанным, нежели чтоб каждый честный человек дрожал как вор у себя в комнате".
Герцен наблюдает и все время сравнивает: здесь и дОма....
И в этой связи вспоминает, например, об Аракчееве. И о страшной его истории: зарезали любовницу Аракчеева. После чего старый крепостник превратил свой дом в настоящий застенок: день и ночь он самолично допрашивал там и пытал своих крепостных.
В том числе и абсолютно не имеющих отношения к делу. Секли и пытали даже беременных на второй половине срока.Все знали об этом, некоторые возмущались, но вмешаться не смел никто: помещик имел право.
Восстание декабристов 1825 года сильно и навсегда напугало Николая I. Любая крамола теперь выкорчевывалась безжалостно. Приговорены к казни участники кружка Петрашевцев, над Достоевским инсценировали казнь, в последний момент объявив о помиловании- потрясение от которого писатель всю жизнь психически так и не оправится.
На имущество Герцена после отъезда его в Европу наложено высочайшее вето. Ему приказано вернуться, но можно ли осуждать его за отказ: после уже двух собственных ссылок - рассчитывать на милость Николая I Герцену не приходилось и не хотелось.
К тому же, читая "Былое и думы", приходишь к выводу, что ненависть к царю у Герцена была и очень личной.
Только вмешательство банкира Ротшильда, на самолюбии которого Герцен умело сыграл, поможет ему вызволить часть его солидного состояния: Герцен был, хотя и незаконным, но единственным сыном Яковлева, и унаследованное после смерти отца состояние, было весьма значительным.
Лондон - не Париж и не Ницца, здесь - "ни звука русского, ни русского лица". Александр Герцен напишет потом об этих днях в своей лучшей книге "Былое и думы":
"Когда на рассвете 25 августа 1852-го года я переходил по мокрой доске на английский берег и смотрел на его замаранно-белые выступы, я был далек от мысли, что пройдут годы прежде чем я покину меловые утесы его".
"Когда на второй или третий день после переезда, разобравшись и устроившись я взошел утром в эту комнату, сел на большие кресла...в совершеннейшей тишине" "Нет города в мире который бы больше отучал от людей и больше приучал к одиночеству, как Лондон".
"Пустота кругом скрепила меня, дала время собраться..."
"Здешняя жизнь, точно также как здешний воздух, вредна слабому, хилому, ищущему опоры вне себя, ищущему привет, участие, внимание; нравственные легкие должны быть здесь также крепки, как и те, которыми назначено отделять из продымленного тумана кислород".
Безжалостно и честно. Как он писал всегда и обо всем. И случилось неожиданное –совершенно чужой, негостеприимный, продымленный, хаотичный, перенаселенный Лондон начал медленно, но верно исцелять его и возвращать к жизни. Мало кто из русских написал об этом городе так пронзительно, как Герцен, в самое тяжкое для себя время: "Одиноко бродя по Лондону, его каменным просекам, по его угарным коридорам, не видя иной раз ни на шаг вперед от сплошного опалового тумана и толкаясь с какими-то бегущими тенями, я многое прожил".
"...Я всматривался в тавернах в незнакомое племя, останавливался на мостах через Темзу. С одной стороны прорезывались и готовы исчезнуть сталактиты парламента, с другой – опрокинутая чашка св. Павла и фонари...фонари без конца в обе стороны. ...Посидишь бывало, посмотришь и на душе делается тише и мирнее. И вот за все за это я полюбил этот страшный муравейник".
Итак, подведение Герценом итогов в тишине гостиной дома Orsett в 1852 году оказалось неутешительным: ушли из жизни самые близкие; скорбь по жене отравлена позором и сплетнями, идеалы рушатся на глазах везде: подавлена Третья французская революция, бесславно окончилось движение карбонариев в Италии.
В России до 1848 года русская цензура была крута, но терпима.
"После там уже нельзя было печатать ничего, что мог бы сказать честный человек" - это его слова.
Он был очень русским, этот энциклопедически образованный полунемец с придуманной фамилией "Герцен", свободно говоривший на полудюжине европейских языков, проживший за границей столько лет.
"Протестация, отрицание, ненависть к родине, если хотите, имеют совсем другой смысл, чем равнодушная чуждость". "Равнодушной чуждости" – не было.
А ему все вспоминаются его второй арест в России, и жутковато-ласковые уговоры некого господина Дубельта, сотрудника печально знаменитого III Отделения, "Лубянки" XIX века:
"У нас ведь не то, что во Франции, где правительство на ножах с партиями, где его таскают в грязи; у нас управление отеческое, все делается как можно келейнее... Мы выбиваемся из сил, чтобы все было как можно тише и глаже, а тут люди, остающиеся в какой-то бесплодной оппозиции, несмотря на тяжелые испытания, стращают общественное мнение".
Герцена из себя выводил этот извечный "русский аргумент": "При Николае патриотизм превратился во что-то кнутовое, полицейское", "история других народов – повесть их освобождения. Русская история – развитие крепостного состояния и самодержавия".
Материально Герцен себя в Европе обеспечил. Возвращенное из России свое немалое состояние он частью выгодно вложил, по совету Ротшильда, в американские акции, плюс купил в Париже процветающий отель. Гражданством Герцен обзавелся потом швейцарским, так что ни от кого не зависел, и мог себе позволить такое личное идейное увлечение – борьбу с ненавистным человеком – Николаем I, низложение унизительной системы - крепостного права, и распространения в своем Отечестве, где жил "развивающийся народ и отстающее правительство", идей, как бы сейчас сказали, правового гражданского общества.
Справедливости ради заметим, что состояние Герцена было приобретено предками как раз с помощью отжившей крепостной системы, и лично своих крестьян Герцен не освобождал, прекрасно зная, что нельзя отменить крепостное право в "отдельно взятой" деревне - без наличия хотя бы правовой базы. Примеры тому были: так сделал Огарев, лично освободив более 1500 своих "душ", и в результате его финансы и его крестьяне попали в руки перекупщиков, и на этом попросту нажились другие.
Утолить свою как личную, так и мировую скорбь, Герцен решает довольно нестандартно: учреждением в Лондоне уникальной бесцензурной российской типографии: "Каждый чувствовал гнет, у каждого было что-то на сердце, но все молчали", "я снимаю с себя вериги чужого языка и снова принимаюсь за родную речь", - говорит он с восторгом.
Цели публикаций: "Освобождение слова от цензуры. Освобождение податного сословия от побоев. Освобождение крестьян от помещиков".
Ни больше, ни меньше. Приобрел помещение, шрифт, назвал газету "Колокол" и напечатал призыв присылать материалы, которые не могут быть напечатаны в России из-за цензуры.
Листовка с этим призывом "Юрьев день! Вольное русское книгопечатание в Лондоне. Братьям на Руси" отправилась ходить по России. Поначалу медленно, трудно налаживалась связь с соотечественниками. Писать в зарубежное "подрывное" издание – это "ВВС" XIX века - поначалу боялись ужасно.
Но недовольных российской действительностью оказалось гораздо больше, чем ожидали Герцен с Огаревым. И сложилось в России на целое десятилетие стойкое мнение: дОма правды все равно не найдешь, надо писать Герцену с Огаревым, в Лондон! Постепенно ручеек писем из России превратился в речку, и речка превратилась в Волгу. И что тут началось!
В "Колоколе" появляются все новые рубрики: "Голоса из России", "Правда ли?", "Под спудом" и "Под суд!" - в последнем рассматривались конкретные случаи издевательств над крестьянами, беззаконий и чиновничьих злоупотреблений – с именами, адресами, копиями внутридепартаментных и полицейских секретных документов.
Среди корреспондентов Герцена – служащие министерств, даже Священного Синода. С помощью "Колокола" высшие чиновники даже сводят счеты, донося друго друге в Лондон: так вернее прочтут на правительственных верхах. Например, автором памфлета на министра юстиции графа Панина в "Голосах из России" считается будущий обер-прокурор Святейшего Синода К.Победоносцев.
Даже первый заместитель министра внутренних дел Н.А Милютин был заподозрен в пересылке документов Герцену. Ему присылают даже полный госбюджет России за 1859 и 1860 годы!
Публикации из Лондона на тонкой, папиросной бумаге провозят в дипломатической почте, в чемоданах с двойным дном, в полых гипсовых бюстах, даже в стволах боевых орудий российских кораблей. И III Отделение регулярно засылало шпионов, чтобы те доносили о его, Герцена, передвижениях и контактах (может поэтому Герцен сменил в Лондоне более 15 адресов).
О слежке Герцен знал, время от времени "проваливались" приставленные к нему осведомители, однако, в наш век удивительно то, что на жизнь его не покушались ни разу. Почему "сотрудники" III Отделения так и не применили популярнейшей методики своих менее щепетильных преемников: "нет человека и нет проблемы" - остается загадкой.
Более того, рассказывают, что во время какого-то из министерских докладов сам император (в 1855 году Николая на троне сменил Александр II) саркастически заметил, что уже читал об этом в "Колоколе", и добавил: "Скажите Герцену, чтобы не бранил меня, иначе я не буду абонироваться на его газету".
Такое ощущение, что газету Герцена использует само правительство для получения верных сведений о том, что на самом деле происходит в правительственных департаментах.
Не без влияния тонких листков из Лондона, в российском обществе крепнет осознание осталости и бесчеловечности системы владения людьми.
То, что в 1861 году произойдет "Великая реформа" (при всех ее недостатках!) и право на владение людьми отменят на территории Российской империи, большая заслуга Герцена и его лондонского "Колокола".
Так и хочется дать всему этому рассказу оптимистическое заключение: приехав в Лондон совершенно раздавленным несчастьями, Герцен сумел выйти из жизненной битвы победителем. Но нет у этого рассказа счастливого конца потому что Лондон в 1865 году Герцен покидает примерно в том же состоянии, с каким сюда приехал: личные дела неимоверно запутает нагрянувшая любовь к жене лучшего друга - Огарева.
Тираж "Колокола" сойдет на нет после того, как Герцен, верный своим принципам, вопреки российским имперским настроениям, поддержит польское восстание 1863 года. Читателей в России больше не останется.
Более того, изменится русский и европейский революционер: он станет радикалом, нигилистом, террористом. Герцен это осознает с ужасом: разбудил не тех...!
Он переедет в Швейцарию, потом - во Францию.
Умрет в январском Париже 1870-года от воспаления легких.
"Жизнь... жизни, народы, революции, любимейшие головы возникали, менялись и исчезали между Воробьевыми горами и Примроз-Гиллем; след их уже почти заметен беспощадным вихрем событий. Все изменилось вокруг; Темза течет вместо Москвы-реки...и нет нам больше дороги на родину".
А дом его Орсетт Хауз - его лондонское пристанище - до сих пор стоит на Уимборн Террас.
Я не знаю, что за жизнь там теперь...
! Орфография и стилистика автора сохранены
